Дети века гуляют в закрытых глазах,
жгут табак, презирают уют.
пропадут наяву – прибегают назад,
И не спят, не живут, не умрут.

Никому не нужны. Не торгуют душой.
В ненаписанном дневнике
смотрят стертой в школярском стихе запятой,
не замеченной раньше никем.

Опускаются к нам через медленный снег,
через капель прерывистый стук.
Улыбаются дети, гуляют во сне,
только больше во сне не растут.



***

Через слезы взгляну в облетевшее сердце двора.
Чуть смежаю глаза, и уже начинается осень.
Фонари загораются, по́ небу прожектора
упираются в тучи, стекают в холодные слезы.

И куда я иду - знает этот небесный прицел.
Знает ангел хранитель под волглыми перьями птицы.
Я не знаю один. И ответов не будет в конце
перевёрнутых вниз головой на последней странице




***

смотри на плац
где тень пустых флагштоков
надламывал бегущий пионер
носил панамку
отражался в стеклах
ещё не медный
не залитый в сквер

лепил зверей
на запах пластилина
слетались ангелы и мессеры
крестилось небо стаей журавлиной
смотрело вниз
глазами медсестры

холодными от кварцевого света
на тех, кого
не выпишут уже
и навсегда заканчивалось лето
 за окнами больничных этажей




***

Открою небо, обернусь и выйду
в орбиту, в грунт, в зенит, в огромный снег,
чтоб крестик из-под майки стало видно,
как детство с черной ниточкой на мне.

Чтоб вылез крестик и стучал по ткани
за тех людей, которых я жалел,
за то, что мертв солдатик оловянный,
за балерину на пустом столе.

Открою землю - выйдет тишина.
Что будет после полной тишины?
Пойдет душа по улице без нас?
по той, где манекены видят сны.

К витрине лбом склонится манекен
и не поймет, как это все приснилось.
Как отражался я в одной реке,
и завтра только небо отразилось.



Эхо

Мы зимами Урал считали, а не в ле́тах.
Здесь черный лес, как силуэт от баррикад
сходился в точку за спиной бегущих в эту
строку детей (теперь в ней пленных на века),
следя за наконечниками лыжных палок.
Мне было 10 зим. Лыжню цедила ночь.
"Лыжню!" - цедила ночь, и солнце опускалось,
и поле усеклось под темной пеленой.
Под образами звёзд, по анфиладе стужи
означилась пальба, в виски впивался свист,
шагнуло эхо залпа в Зимний из оружий,
и на снегу лежал убитый декабрист.
Крик утонул в губах, как пули в древесине,
с норд-оста на зюйд-вест стонали времена,
нас огибая, нас несовершеннозимних.
И стихли.
                 Свет избы сугробы приминал.
Под стуки батарей смола текла по бревнам.
Мы вместе, здесь тепло, никто не поражен.
Из проклятых веков бессмертный и бездомный
Стучал в окошко снег. А может пепел шел.




Лёгкое дыхание

Он застынет под небом, вместимом в баллоне с бутаном,
а подруга замрёт в ожиданьи у мертвых цветов.
Первый снег полетит над ларьками неловко и рано.
Он застынет под небом, вместимом в баллоне с бутаном -
в детских лёгких, таких небольших, дофамина витком.
А когда в обелевшем дворе они больше не встанут -
он застынет под небом, вместимом в баллоне с бутаном,
а подруга замрёт некартинно у мертвых цветов.




***

Цепляя осоко́рь близ Камы,
где магистраль и воздух горек,
сверну в забытый богом дворик.
Сирени куст. Коснусь висками.

Меня проглотит двор раскосый,
покинутый без оснований.
Капустница на одуване,
как выпархнувший отголосок

тех майских вечеров. Пожить бы
часть дней, впитавшихся доселе.
Назад в заросшей карусели
толкнусь. Но тормозит подшипник.





***

И не падает с неба расколотый диск,
светофоры все также горят.
Каждый третий фонарь - именной обелиск,
перемотанные кабеля,
как оградка. Все станет намного страшней,
когда кровь дотечет до утра.
"Дорогой, дорогой, все, что любишь во мне -
собирают по венам двора".
Снова будет зима, кто-то вспомнит: "Мне жаль.
Как-то глупо, так, на эшафот"
Под кроватью останется кукла лежать,
за которой никто не придет.




***

Когда я пришел на планету большую -
по правую руку тянулись дыма
котельной, по левую руку – ошую –
тремя этажами врастали дома.

А прямо стояла в цветном сарафане
то Настя ли, Злата ли, Ксюша ли, и
кустарник ирги по стеклу тарабанил,
в окно тарабанил кустарник ирги.

По небу летали мгновенные птицы,
пространные кроны клонились к земле,
и мир помещался в моей роговице,
пока я топтался в корнях тополей.

И в сизом от ягод, испачканной ситце
жизнь стала со смертью играть в цу-е-фа.
Финальное фа, а потом не приснится
оранжевый в белый горох сарафан.



***

Как въеду в веси, в свои пенаты,
приют признаю -
проходят лица и имена те,
и я канаю.
И я киваю на окрик “Женька”
тогда, но боле
теперь, хворающий, пятый день как
на обезболе.

Глагол в прошедшем - он схож с предметом -
моё ты б ы л о,
когда до завтра и до рассвета,
как до распыла.
Вернись бретелькой не по размерам
плечу курносой,
с губой навыкат, с желаньем в перлах
тем альбиносом.

Осушат реки, и в новом русле
к нам, проигравшим,
пойдет кораблик тонуть, одну́ смерть,
другой поправши.
Т.е. представить такое сродни
углям отчизны,
где, засыпая, считал до сотни,
сбиваясь в числах.


           ***

"Это соль на сланцах,
Музыка и танцы
Дышащей воды

Вот от розы капли
Для неё, дурак блин,
Алые следы

Апельсина дольки
На больничной койке
С детской простыней

Вот с отцом пилили
Бревна старым stihlем,
Пенопласт струной"

- вытекали даты
из виска солдата
(вставить, как зовут)

так впитался каждый
рядовой Неважно
в общую траву



***

коралловым стянет седой океан,
прольющийся в метры заводовых кружек.
минутой напьется, как век, так и я,
нам только коралловый, только и нужен

последний на горле трамвайных сардин
давай погуляем (все это не ново)
по лезвиям, целящих в нас гильотин
подставимся, может, задышим без кома,

но мы не задышим - мы есть этот ком,
мы можем лишь рухнуть на рыжие рельсы,
забрав за собой недоснятый альбом,
бестелых людей и безлюдные тельца,

как голубь распят под узор колеса,
крестами хрящей сторожа разложение,
как девочка тащит конфеты в дет.сад
на свой долгожданный
второй
день рожденья


                          ***

В огромном и холодном январе
над фонарями замолчали звезды,
и белый свет висел на фонаре,
за то, что белый так темно и поздно.
Я забывал январь и засыпал
в деревьях парка, проводах трамвая,
а черный свод давил в сто тысяч Па,
и сквозь него смотрела мировая.
Вдруг кто-то вынул нерв и написал
слова, что носим в куртке за ключами.
Болят посты в экранах-небесах
про "…так люблю и помню, и скучаю…"
Их пролистали в небо, дали дням.
И дни придут, сквозь сны – где все сначала –
по детству, разговорам и теням,
по выдоху и вдоху одеяла.
И на секунду мы не в темноте.
И на мгновение дышится свободно,
пока гуляет вечная метель.
За ней февраль огромный и холодный




                       Автобус

Лодейников и Рокантен дрожали,
ведь жили, гнили, сыпались цветы.
Мы возим наши кости у воды -
в такой же шли на дно и ржали, ржали.

Автобус был забит, и жирный палец
листал свой пот, проевший плоть страниц.
Роман закрыт. Ты снова на Урале
несёшся в смерть одну. Мы все в одни.

Тут перегар ломает перепонки -
мне желтокожий пялится в карман.
Орлов из стали стаи стали звонки.
- Сойди с ума, чтоб не сойти с ума.

Он сходит. К нам поднялся новый мальчик.
За ним страна влетела сквозняком.
И полный мрак за окнами маячил,
для нас, живых, который незнаком.



            ***

Поле одуванчиков,
Белое окошко.
Продавали фантики
В мятом, сладком прошлом.
Вечер выполз розовый
Из клубники кислой,
Прожужжал стрекозами
Месяц и пролился
В год, изрытый шрамами.
Жизнь спустя замечу
То окно с той рамой
В одуванах вечный.



         ***

только падал снег
на земле краснел
но побыл со мной
небеса раздев
принимай, брустве́р
до свидания, свет
мы к тебе спиной
мы уже не здесь

просто выпал рай
и исчез блиндаж
а за ним перрон
с голубым платком
а когда пора
снег, ты знак подашь:
не растай на нас
мы уже никто

умести мой пульс
до щелчка курка
в 60 секунд
и один курган
как молчишь по всем
и по мне молчи
вот и грунт осел
мы уже ничьи




                       ***

И не падает с неба расколотый диск,
светофоры все также горят.
Каждый третий фонарь - именной обелиск,
перемотанные кабеля,
как оградка. Все станет намного страшней,
когда кровь дотечет до утра.
"Дорогой, дорогой, все, что любишь во мне -
собирают по венам двора".
Снова будет зима, кто-то вспомнит: "Мне жаль.
Как-то глупо, так, на эшафот"
Под кроватью останется кукла лежать,
за которой никто не придет.