Переводы арабских поэтов Саади Юсуф, Абд Аль-Вахаб Аль-Байяти\\
перевод и комментарии Кирилл Корчагин
Саади Юсуф
(Ирак, 1931—2021)
سعدي يوسف
Из холодных столиц приходит война,
из комнат без особых примет,
из переулков без единого дерева,
из известных убежищ, скрытых вибраций,
из осветительных приборов,
загорающихся и гаснущих?
Из идиотской статьи в газете —
вот откуда приходит война:
война манит того, кто ее не отведал:
знает ли он, что война —
это исток всего?
Изморось смачивает августовские цветы, и сегодня этот балкон не такой как вчера. Но улицы все такие же. Двери квартала открываются в девять. Трудно дышать, может быть, из-за пыльцы. Завтра все банки закроют двери. Но ты свою не закроешь, так что давай сходим в оперу. Или нет — ты ведь хочешь, чтобы мы погуляли с собакой. Скажи, пришла ли уже война?
Оккупация
Мы босоногие парни с района,
мы раздетые парни с района,
мы парни с животами, раздутыми от отбросов,
мы парни с зубами, сгнившими от фиников и тыквенных семечек,
мы парни, что утром вас встретят зелеными листьями пальм —
от могилы Хасана Аль-Басри до истока реки Ашар.
Мы будем кричать вам: «Привет!»,
мы будем кричать вам: «Ура!»,
услышим веселую музыку шотландских волынок,
будем порою смеяться над бородами индийских солдат,
будем смеяться, но и бояться одновременно.
Мы будем кричать вам: «Привет!»,
мы будем кричать вам: «Ура!»,
тянуть наши руки: «Дайте нам хлеба,
в этой деревне мы голодны с рождения…
Дайте нам мяса, жвачки, консервов, рыбы!
Дайте нам это, чтобы мать не выгнала сына,
чтобы мы не ели отбросы и могли поспать…».
Мы босоногие парни с района,
мы не знаем, откуда пришли вы
и зачем вы пришли,
и зачем мы кричим вам: «Ура!».
А сейчас мы вас спросим: «Вы здесь надолго?
И дадите ли нам что-нибудь?».
11 сентября было вчера, а сегодня — вот это стихотворение о вторжении в Ирак, которое написал уже достаточно пожилой на тот момент поэт. Поэтому взгляд на все события здесь дан несколько со стороны и, может быть, за счет этого происходящее чувствуется особенно остро: интеллектуал, известный поэт пытается увидеть вторжение глазами жителей бедных кварталов Басры (а это второй по важности город Ирака после столичного Багдада и родина почти всей арабской средневековой учености). Такой взгляд одновременно изнутри и со стороны в целом характерен для арабской поэзии ХХ века: его мы встречаем у первых арабских модернистов Сайяба и Байяти, потом спустя годы у Махмуда Дарвиша, доведшего этот примем до совершенства. А о вторжении за двадцать лет написано, конечно, море всего, снята куча фильмов — посмотрите, например, курдский фильм «И черепахи могут летать» Бахмана Гобади — там настроения в ожидании оккупации пойманы очень точно, хотя и действие происходит на задворках Ирака, а не в полустоличной Басре.
Абд Аль-Вахаб Аль-Байяти
(Ирак, 1926—1999)
عبد الوهاب البياتي
Размышления о другой стороне любви
1
Я не пишу стихи в память о себе или о нашем несчастном наследии — я на партизанской войне, где поэзия бьется против обычаев, набитых соломой и дармовой смертью. Я истекаю кровью за баррикадами, одержимый изменчивым миром и мощью революции, для человечества я творю мимолетную память. Мой дух — колесница, странствующая между внутренним и внешним в поисках смысла этой изменчивой крепкой любви, там — в глубинах исторического творчества, в комнате зеркал двадцатого века.
Мой язык стелется плащами героев смертного рода, пока вокруг — крики безумцев и пьяниц.
Они рождены ужасом атомной эры и потопом освободительных войн,
они сошли с ума в пыточных камерах,
погибли в неведомых классовых войнах,
где дух святых мучеников воплотился
в комнату зеркал двадцатого века,
где он крадется с бомбой в руке и с опавшей листвой в другой,
где он похищает ледниковый период вместе с эпохой динозавров,
где он уничтожает их во имя законов войны за свободу,
где он обрушивает ветхие времена и над руинами воздвигает отважные времена,
где он говорит: «Родился поэт под нашими покинутыми звездами!».
2
Пусть творцы слов проснутся,
пусть проснутся певцы революций!
3
Революция — это поэзия, а поэт — террорист, восставший против бессмыслицы и абсурда.
4
Диалектический закон господствует посредством слов: он лишает их смысла и наполняет их смыслом, в них воплощаются неограниченные энергии, которые сами возникают от избытка их богатства — он господствует над поэтом, над безумной вращающейся землей.
5
Поэт-террорист переполнен интерпретациями,
он заполняет сознание революции, заполненный силой интерпретаций
и средствами уничтожения.
6
Времена валятся в западню ночной страсти, возвращаясь литаврами и барабаном, что провожают султана.
7
Дорогая, ты до сих пор не поверила, что земля вертится,
что мы атомы, не умирай, плывущая в свете, —
мы обнимаемся под ночными звездами и умираем под светом солнца,
вслед за обманутыми революциями мы бросаем пламя и зёрна
в недра вспаханной земли.
8
Бросай свою бомбу! Позади баррикад над тобою — огонь,
ты — напыщенный павлин, ты — мерзость позора.
9
Я взрываю воспоминание сбитого с толку ограбленного араба,
взрываю воспоминание мамлюка-раба
и наше несчастное наследие, и нашу нищую страну,
взрываю воспоминания продажных поэтов и обманутых читателей,
взрываю воспоминания революционеров-ренегатов
и напуганных покупателей.
10
Поэт-террорист, восставший против террора,
стелется из-под плащей революционеров, а из-под его плаща стелются революционеры.
11
Я бросаю бомбу в аудитории, где собираются воры поэзии, и набиваю рты наложниц султана золой, я истекаю кровью за баррикадами, медлю, несчастный, между своими сокровищами и юностью вечной земли — проснись же, мука любви! — я тянусь к тебе, умоляю, и вот я заполнил потемки мгновенной молнией. Мне не задремать, не заснуть, этот крестный терновый венок ничего не требует от меня: над ворами продажной поэзии и речевками ренегатов — все выше! Мука любви, я тянусь к тебе, умоляю, и вот я наполнил корзины золотыми ночными плодами, вот я на коленях под небом ограбленной арабской родины — я бросаю бомбу в лицо нефтяным королям. Все выше! Безумный поэт-террорист заполняет сознание революции, переполненный силой изменений.
12
Мир для поэзии — пространство террора и обитель любви для поэта двадцатого века.
12
Мир для поэзии — пространство террора и обитель любви для поэта двадцатого века.
Кровь поэта
1
Голос поэта над плачем хора восстает — одиноко, пристрастно — против смерти и против несчастий смертных созданий, огнем его черное счастье бродит по миру, в изгнании он становится чище, нет имени у него и все у него имена, он преобразован извечным законом, он убивает эту тревогу, осуждая ее стать поэзией. Как же это жестоко быть одержимым поэзией! Господи, я тобою натянутая тетива — порви же меня! Я — любящий и любимый, откажись от меня, ведь так жестока суровая эта любовь, нет имени у нее и все у нее имена, она молода как ветер над воротами зачарованных городов, она медлит словно зола пожара, что пылает в сердце поэта, угасая и разгораясь, она рождается вся и частями, она питает себя в диких чащах души как младенец, что, ползая по всем частям света, высекает творческий огонь.
2
Как же это жестоко быть одержимым поэзией, когда голос твой восстает над плачем хора — одиноко — изумляя сердца.
3
Точат черви слова,
желтые книги,
и о чем же на книжном рынке шумят, на чем нажился этот весовщик?
4
Ты взвешен, весовщик поэзии, и найден легким (Сен-Жон Перс).
5
Эта земля далеко, весна там цветет, а он болен, он должен взрываться музыкой и красными розами и дождями, он вздыхает над ними под светом масляной лампы, под иконами — одинока жизнь брошенных шатров; и Аиша ищет лицо мое в расколотом зеркале времени, и моя голова на шатре ее племени подвешена птичьим обетом, ее глаза зовут меня весной черной страсти; а я, посреди двадцатого века, зову ее огнем любовных молний, словно волхв, бормочущий на земных праздниках тела под растущими лунами; среди греческого огня я прячу лицо в огне ее рыжих кос, чтобы плясать до зари,
я говорю «Привет» огню —
(Но ведь это огонь.)
Ты превращается в феникса, пеплом встречаешь Аишу с зарей, отправляясь к иной земле. Я тобою натянутая тетива — порви же меня! Я любящий и любимый, откажись от меня, ведь так жестока суровая эта любовь, нет имени у нее и все у нее имена.
6
Человек освещен смертью, беспокойство — его сдерживают столбы, овраги, мосты, в полночь он поклоняется фениксу. Буря там воет, рычит сквозь греческий огонь:
— Нам нужно спешить.
— Давно пришло время,
— На улице очень холодно,
— Нет?
— Что же ты пишешь сейчас?
— Извини, я не пишу ничего. Я не писал с самоубийства Аиши или с ее отъезда, смерть — разлука, но и обратное верно, и поэт — человек как я или ты, только с одной лишь историей — историей духа.
Одержимый свечением смерти тянется к истине, ничто от нее не скрывает и над тобой смеется. А ты плачешь. Аиша в зеркале огнем рыжих кос ты до рассвета пляшешь, ты говоришь «Привет!» огню.
7
Между поэтом и хором —
запертые двери, баррикады.
8
Кровью поэта эта суровая любовь пишет историю духа.
